Соруководитель Goldman Sachs в России: «Пандемия радикально изменила IPO»

Читать в полной версии

В целом 2020 год для нас был рекордным по объему бизнеса и по доходам. Это справедливо для всех наших подразделений: и для инвестиционно-банковского, и для отдела глобальных рынков, и для группы asset management (управление активами. — РБК). Мы не называем конкретных цифр, потому что они не раскрываются в отчетности головной Goldman Sachs & Co (по данным отчетности российского Голдман Сакс Банка, его прибыль за девять месяцев 2020 года составила 756,4 млн руб. Седов говорит, что отчетность банка в России «показывает только тот объем бизнеса, который фактически проходит через российские юрлица». Часть дохода регистрируется через материнскую Goldman Sachs International, «поэтому отчетность банка показывает далеко не всю нашу активность». — РБК).

С чем были связаны рекордные результаты? В инвестиционно-банковском бизнесе, несмотря на пандемию, рынки капитала — и международные, и российские — показали положительную динамику. Это позволило компаниям, которые давно планировали размещение акций и облигаций, выйти на рынок капитала. Мы организовывали привлечение капитала в разных форматах на публичных рынках: конвертируемые облигации и вторичное размещение, объединенное с PIPE (private investment in public company), для «Яндекса», IPO «Озона», сделки по продаже акций АФК «Система» и ее партнеров в компании «Детский мир», размещение еврооблигаций [производителя нефтеоборудования] компании «Борец» и т.д. Это только публичные сделки, но были и непубличные транзакции, и на них банк тоже зарабатывал. Нефтяной шок марта и апреля 2020 года привел к более высокой волатильности на рынке, что позволило зарабатывать больше на торговле на рынках акций, инструментов с фиксированной доходностью, валюты и биржевых товаров.

У нас был банк со всеми лицензиями, в том числе для работы на рынках ценных бумаг, был брокер-дилер и был филиал британской компании, который не занимался торговыми операциями на рынке, но в котором работали московские сотрудники инвестиционно-банковского подразделения. Мы провели реорганизацию, фактически объединив с банком тот бизнес, который был в брокер-дилере (ликвидирован осенью 2019 года. — РБК). Два юрлица, два комплекта налоговой отчетности, два комплекта отчетности для регулятора — в этом была определенная неэффективность. Весь бизнес и все сотрудники, которые были в брокер-дилере, перешли в банк. Нам не пришлось ни с кем расставаться, мы просто оптимизировали структуру.

Сложно сказать, какая была экономия в деньгах. В основном экономия выражалась не столько в деньгах, сколько в повышении эффективности использования тех ресурсов, которые у нас были. Сейчас происходит следующий этап: мы консолидируем в банк бизнес филиала британской компании — одного из двух оставшихся юрлиц. Все сотрудники, работавшие в филиале британской компании, стали сотрудниками банка. И филиал будет закрыт через несколько месяцев. У него не было никаких лицензий.

Рынок M&A в России по сравнению с более развитыми странами более «мелкий» и более волатильный. У нас количество и объем сделок M&A небольшие относительно масштабов страны. Именно поэтому единичные крупные сделки, как со Сбербанком [правительство выкупило контрольный пакет банка у ЦБ], фактически двигают всю статистику. Почему рынок M&A так мал? На это есть несколько причин.

Первая: на российском рынке очень мало частного институционального финансового капитала, в России работает очень небольшое количество private equity-компаний [инвестируют в непубличные активы]. Как следствие, на рынке происходит меньше сделок, меньше компаний меняют собственников, происходит меньше консолидационных сделок, движимых чисто финансовым расчетом. В итоге широкого набора опций для собственников, когда их компанию может выкупить private equity-фонд, объединить с другой, потом продать другому финансовому спонсору, вывести на IPO или продать стратегическому инвестору, в России по большому счету пока нет.

Вторая причина: в России крайне низкий уровень прямых инвестиций от международных стратегических инвесторов. Мы видели другие времена, когда интереса было гораздо больше, но сейчас этот рынок довольно сильно сжался. Нельзя сказать, что сделок не происходит совсем, но эти сделки обычно меньше и происходят реже. С большей готовностью смотрят на рынок стратегических приобретений международные компании, у которых уже есть серьезный российский бизнес и им комфортно добавлять к нему какие-то части. Инвестиция TJX Corporation в компанию «Фамилия» почти два года назад была тем редким исключением, когда международная компания, не имеющая присутствия в России, инвестирует в российскую компанию, покупает значимый миноритарный пакет. У российских стратегических инвесторов аппетит к приобретениям также ограничен, хотя мы видим растущую активность в слияниях и приобретениях в секторе интернета и технологий.

А третья причина — это то, что для многих компаний, которые могли бы быть объектами приобретения, более доступным способом монетизации и привлечения капитала является IPO. И это довольно уникальная ситуация. Мало стратегического капитала, мало финансового капитала, в том числе и институционального частного финансового капитала, но рынок публичных акций очень живой, он развивается, в том числе за счет российских институциональных и розничных инвесторов в публичные ценные бумаги.

— Надежда на то, что рынок будет расти и будет не таким волатильным, не оправдалась? Чего сейчас ему не хватает?

— Ликвидность частных инвестиций предполагает относительную финансовую, макроэкономическую стабильность, включая стабильность локальной валюты, внутриполитическую, внешнеполитическую стабильность и предсказуемость. Эти факторы определяют, насколько частная инвестиция сегодня в какую-то компанию может сохранить свою стоимость и быть реализована с прибылью через какое-то время. Сейчас мы наблюдаем, что рынок публичных ценных бумаг стал гораздо более «живым» и зрелым, чем он был совсем недавно. Инвесторы в публичные ценные бумаги в целом нашли тот баланс рисков и доходности, который стимулирует приток капитала на российский рынок. Стабильность, предсказуемость, отсутствие шоков позволяют рынку в целом развиваться. Если у рынка такого ощущения нет, мы видим нарушение баланса возможности заработать и возможности управлять рисками. Так вот в частных инвестициях этот баланс, особенно для иностранных инвесторов, пока не восстановился.

— Недавно в России был момент политического обострения: ситуация с отравлением и заключением Алексея Навального, январские протесты. Как это все отражается на инвестиционном климате? Могли бы мы увидеть больше размещений, если бы этого не было? Или инвесторы уже привыкли?

— Несмотря на волатильность российского рынка, он остается относительно дешевым. Если посмотреть, как в среднем торгуются компании в «семье» развивающихся рынков, мы увидим, что Россия имеет один из самых низких мультипликаторов. Возможно, в моменте это и заслуженно с учетом баланса риска и возможности заработать. Но при этом понятно, что в среднесрочной или долгосрочной перспективе это место не заслужено.

Это создает возможность для инвесторов заработать на приближении оценки российских компаний в целом к средним уровням для развивающихся рынков. Мы видим, что сделки по размещению ценных бумаг происходят, компании размещаются успешно, большое количество инвесторов хотят в этих размещениях участвовать. И это нам говорит о том, что публичные инвесторы, которые вообще рассматривают инвестиции в Россию, для себя вот этот баланс риска и возможной доходности нашли. Да, рынки реагируют на новости, этим российский рынок не отличается от других. Но в целом мы видим, что рынок открыт и интерес к российским компаниям, способным обеспечить высокую доходность на инвестиции, сохраняется на высоком уровне.

— Мы сейчас находимся в ожидании второй волны «химических» санкций, которые в самых жестких сценариях подразумевают санкции в отношении госдолга. Это может напугать инвесторов?

— Во-первых, неправильно было бы спекулировать, какие и кто санкции мог бы ввести, хотя очень много на эту тему пишут и в России, и в мире. Мы в данном случае наблюдатели и стараемся строить свой бизнес так, чтобы обеспечить ему максимальную устойчивость.

Некий набор предположений о том, что может быть, — не только с точки зрения санкций, но и с точки зрения макроэкономической конъюнктуры, доходов населения, здоровья банковской системы и способности как государства, так и российских компаний выполнять свои обязательства — в принципе сейчас уже отражен в стоимости активов на российском рынке. Мы видим, что рынок оценивает возможность частных компаний размещаться на рынке позитивно и готов эти размещения поддерживать. Но от компаний ждут либо значительного продолжающегося роста, который помогает сгладить в том числе периоды рублевой волатильности (есть большая разница между ростом рублевого бизнеса на 30–40–50% и больше в год и ростом на 10%), либо сочетания роста с приличной дивидендной доходностью, которая опять-таки дает инвесторам высокий уровень общей доходности и, как следствие, некий комфорт в ситуации, когда рынок может быть волатилен.

— Одна из консалтинговых компаний (McKinsey. — РБК) в январе рекомендовала сотрудникам не участвовать в митингах. Иностранные компании и банки, вы в том числе, ограничиваете участие своих сотрудников в митингах? Это требование головных офисов или это определяют местные руководители?

— У нас есть определенные глобальные политики по тому, как и в каком виде наши сотрудники могут участвовать в политике вообще. Для нас главным приоритетом является здоровье и безопасность наших сотрудников. Второй вопрос — репутационный. Мы всегда и на всех рынках, где мы работаем, серьезно относимся к соблюдению местного законодательства. И рассчитываем, что все наши сотрудники придерживаются такого же подхода.

— Суть этих политик в чем? Не нарушать закон и, как следствие, не участвовать в таких несогласованных акциях?

— Что бы это ни было. Законодательство страны, в которой мы работаем, является частью системы регулирования нашего глобального бизнеса. И поэтому не соблюдать какое-то законодательство в конкретной стране мы не можем себе позволить и не можем позволить нашим сотрудникам.

— То есть в данном случае это рекомендация о неучастии в митингах?

— Мы не выпускали таких инструкций.

Может быть, на всем рынке до конца года состоится еще пять-шесть IPO. Но эта цифра на самом деле ничего не значит — кто-то может сказать, что их будет больше.

IPO происходит в определенные периоды времени: в течение года есть четыре окна для проведения международных размещений. Это связано с правилами раскрытия, на которые ориентируются в том числе международные инвесторы. Какие-то окна оказываются более забитыми, а бывают ситуации, когда компания просто не успевает в какое-то окно и передвигает свое размещение на квартал попозже. Никто в реальности не гонится за количеством сделок. Гораздо важнее качество этих сделок и то, какие результаты показывают компании с новым листингом после IPO. Прошло время, когда на российском рынке были попытки сделать больше десятка IPO в год, среди них были и компании, которым, может быть, и не нужно было пытаться это делать. Рынок стал гораздо более зрелым, чем 10–15 лет назад.

Адаптация к работе удаленно у нас и у большинства наших клиентов прошла очень быстро. Пандемия радикально изменила подход к некоторым традиционным элементам проектов по размещению ценных бумаг — все рабочие встречи с клиентами и инвесторами перешли в онлайн при невозможности путешествовать. За счет этого удалось, например, значительно повысить эффективность проведения роад-шоу на IPO и сократить его сроки.

— А потенциальные эмитенты — это в основном технологические компании?

— Это компании из разных секторов: и технологические, и компании потребительского сектора.

— Нет опасений, что бум IPO не совсем оправдан, что рисков слишком много? Могут компании пожалеть потом?

— Вряд ли, сейчас фокус на качестве компаний, выходящих на рынок, очень высок. Хотя надо сказать, что существование в качестве публичной компании накладывает много обязательств. Это дополнительные затраты, отчетность. Но в целом процесс подготовки к IPO делает компанию более устойчивой — вне зависимости от того, случилось IPO или отложилось.

Мы видим на наших сделках заявки от крупных российских брокеров, которые агрегируют розничный спрос. Объем этих заявок вырос экспоненциально. Пришла ли усталость у частных инвесторов от волатильности? Мое субъективное мнение, что еще нет. Мы видим, что происходит одновременный рост и розничного сегмента рынка, и инструментов коллективного инвестирования (ПИФы, ETF и другие). Мы не считаем, что эти рынки конкурируют напрямую друг с другом, они в какой-то степени друг друга дополняют.

Необходимо ли российскому рынку пройти через период потрясений для розничных инвесторов, чтобы сдвинуться в сторону большего использования инструментов коллективного инвестирования? Не знаю. Россия вообще со многих точек зрения какие-то этапы развития перескочила, если сравнивать с другими странами. Я надеюсь, что больших потрясений не будет. Будет ли на рынке какое-то количество инвесторов, которые сделали неправильные инвестиционные решения самостоятельно, когда потенциально могли бы их избежать, проинвестировав через паевой фонд или купив ETF? Наверное. Но здесь, мне кажется, наша страна ничем не отличается от других стран. Это вопрос финансовой роста грамотности и уровня доверия между субъектами рынка.

Мы, несомненно, видим, и в России в том числе, что политика низких ставок привела к скачкообразному этапу развития рынка ценных бумаг с точки зрения присутствия на нем розничных инвесторов. Я думаю, что вне зависимости от изменения кредитно-денежной политики в России и глобально очень большая часть этих изменений останется. Большого отката назад в инструменты с фиксированной доходностью, в депозиты, скорее всего, не будет.

Другое дело, что рынок рационален. Он реагирует на изменения ставок и макроэкономической конъюнктуры. И инструменты с фиксированной доходностью никуда не денутся: для них есть и классы инвесторов, есть и инвестиционные стратегии, которые невозможно реализовать без этих инструментов.

— Недавно сотрудники головного Goldman Sachs пожаловались руководству на серьезные переработки: в среднем они работают 95 часов в неделю, жалуются на микроменеджмент и проблемы со здоровьем. Актуальна ли эта проблема для России? Возникают ли у сотрудников жалобы на ненормированный рабочий день?

— В «Голдман Сакс» уделяется большое внимание вопросам work-life balance наших сотрудников, и мы серьезно относимся к обратной связи от них, это одна из причин, почему талантливые выпускники так стремятся работать у нас. Именно поэтому в России мы часто попадаем в топ рейтингов лучших работодателей. У нас существует запрет на работу младших банкиров в субботу и есть большой фокус на повышении эффективности работы и автоматизации рутинных задач.