Венеция в Кремле: как «болотные» протесты повлияли на политический режим

Читать в полной версии

Президент Путин дважды за время своего правления столкнулся с массовым протестом: в 2004–2005 годах — из-за монетизации льгот, в 2011–2012-м — из-за думских выборов. Бунтовали разные социальные группы: в одном случае — пенсионеры, в другом — современный городской класс.

«Политика страха»

С протестом по поводу монетизации политические инженеры Кремля справились легче, чем с «белоленточниками». Разница между двумя эпизодами политической истории огромна: протест против монетизации был купирован быстро и без последствий. А вот последствия протестов 2011–2012 годов протянулись на все следующее пятилетие. Достаточно сказать, что «болотное дело» до сих пор не закрыто, суды над Навальным продолжаются, телевидение с известной регулярностью показывает диффамационные фильмы об участниках протеста, Борис Немцов был убит через три года после спада протестной волны. В 2013 году с некоторыми колебаниями Кремль решился выпустить Алексея Навального на выборы мэра Москвы, и эти выборы показали, что «болотный протест» сохраняет свой потенциал: Навальный получил 27%. Собственно, и Крым — это в значительной степени длящееся эхо протеста 2011–2012 годов. Кремль неадекватно оценил Евромайдан, впал в панику, а уже ее результатом стали опасная идея разрушения Украины, санкции, конфликт с Европой и США.

Длящийся удар «болотного протеста» был такой силы, что все следующие четыре года Кремль стал повторять как мантру: политический протест — это угроза суверенитету. Все формы «политики включения» в отношении этого городского класса были свернуты, и началась «политика страха». Ее механизмы детально описал российский политолог Владимир Гельман. Результаты парламентских выборов 2016 года — это все еще длящийся эффект протестов 2011​–2012 годов. Кремлевские меры по борьбе с «оранжевой угрозой», «политизацией» населения привели к падению явки. Не найдя ответа на вызов «болотного протеста», Путин выбрал схему, которая и дальше резко понижает роль всех государственных институтов в обмен на усиление личной власти. Суды, официальные медиа, Госдума, «общественные палаты», публичные спикеры министерств и ведомств, партийные спикеры — все это оказалось опущено на этаж ниже, чем было, превратилось в подобострастную клоунаду.

Республика резидентов

Но главное следствие протестов 2011–2012 годов в другом: они вызвали окончательное самообнаружение природы политического режима. На ранних этапах он казался стандартной «нелиберальной демократией» — по Фариду Закарии. Потом режим описывали как разновидность «электорального авторитаризма», как «клептократию», как «медиакратию» (по типу берлускониевской модели), как «гибридный режим», как «режим административной ренты», как «корпоративное государство». И, действительно, черты всего этого присутствовали: и большая роль «административных кормлений», и системная коррупция, и симулятивные демократические процедуры, и управление политикой с помощью медиа.

Но все это не давало окончательного ответа на вопрос об уникальности возникшего политического феномена. Теперь же ясно, что это — политический режим, целиком построенный не просто на «силовой философии», а конкретно на философии разведки и оперативной игры, перенесенной на все пространство публичной и непубличной политики (и внутренней, и международной). Это, так сказать, «резидентурный политический режим». Он основан на переносе корпоративной философии разведсообщества на всю политическую, экономическую и культурную жизнь. Публичное пространство мыслится в этой философии прямо обратным образом, чем в теории политического диалога Юргена Хабермаса. Оно является лишь пространством «охоты». В нем действуют либо свои, либо те, кто подлежит вербовке, либо сочувствующие по политическим мотивам лица, которые могут быть использованы в оперативной игре, либо враги и представители других разведок.

Вся топология внутрироссийского и мирового публичного пространства в этой схеме выглядит как мир, охваченный нашими резидентурами. В этом смысле любой назначенец, будь то губернатор, начальник госкорпорации, международный представитель, олигарх оставшийся в стране или олигарх, уехавший из страны, и т.д., рассматривается как «резидент». Любые институции — от университета до глобальной компании — рассматриваются просто как «институции прикрытия», не имеющие самостоятельной ценности. Любые формы человеческой слабости — страсть к деньгам, тщеславие, пороки, — все это рассматривается вне морали, но как привлекательный материал для вербовки. Население внутри страны рассматривается как «профанное». Оно не может быть посвящено в планы тех, кто живет в режиме секретности.

Как формулируется цель политики в такой системе? Внедрение, перехват коммуникационных потоков, полная прозрачность чужих действий и намерений, дезинформация, оперативная игра, парализующая возможности противника и т.д. Иначе говоря, это не «чекистский» режим, это совершенно новое явление, когда все государство переродилось в спецслужбу. Или можно сказать: это государство, пародирующее разведсообщество как институцию.

Такая «республика резидентов» не только не может «трансформироваться» в ходе политических реформ, но и неуязвима для любых форм институциональной борьбы. Даже разрушение государства не приводит к исчезновению монстра. Это не Левиафан в гоббсовском смысле, не «полицейское государство» и не диктатура силовиков. Скорее это напоминает Венецианскую республику и Коминтерн. Ошибочны сравнения этого режима с поздним СССР, застоем брежневского периода. Это не дряхлеющий идеологический режим, а бодрый и самоуверенный. Ошибочно сравнивать современную российскую политику с имперской политикой царской России. Это не империя. Это — режим венецианских резидентур.

Внутри этой философии укрепилась простая мысль: сам переход от коммунизма к постсоветской России — это вовсе не победа демократии и не создание нового государства. Это просто инкорпорирование старой разведки в новые условия. Единственная институция, которая сохраняет себя при смене систем, — разведка. Спящие агенты засылаются при этом режиме, а пробудятся, возможно, уже при новом. Да и вообще, с их точки зрения, не важно, какой сейчас режим. Есть один режим — «центр».

Коротко говоря, Путин начал свой путь в Кремль с образа Штирлица, который был сформирован околоельцинскими политтехнологами, и через 16 лет он стоит у руля системы, которая полностью переродилась в «разведсеть». В такую систему нет входа ни со стороны публичной политики — системной или протестной, но и способа развиваться у этой системы нет, кроме как трансформируя общество в «агентурную сеть».

Выборы невозможны

Протест 2011–2012 годов совершил очень важную работу. Режим, который пытался скрывать свою базовую философию и вести «оперативную игру» с разными идеологиями прикрытия, играя и в либерализм, и в патриотизм, и в прозападничество, и в антизападничество, и в «ограничения демократии ради безопасности», и в «политику расширения участия ради модернизации», после протестов вскрылся, обнаружил свой реальный каркас. Разумеется, после этого движение «за честные выборы» и вообще движение «за политические реформы» утратило смысл. Потому после «вскрытия режима» стало очевидно, что конкурентные выборы в него не встраиваются никак, а политические реформы возможны только как «игра прикрытия».

Хорошая новость тут в том, что наша молодая «венецианская республика», наш «безыдейный Коминтерн» после 2012 года уже не может морочить головы окружающему миру относительно своей политической философии. Теперь долгое время этот режим будет изучаться именно как «режим резидентур» — с его хакерами, Сноуденом, с его «русским миром» как культурным прикрытием, с его инструментами политического влияния, создания сетей поддержки, с его корпоративной философией времен Андропова, с его «фейковыми новостями», иностранными псевдоэкспертами, сюжетами про девочку Лизу в Германии, с его вербовкой политических сторонников в других сообществах и т.д. и т.​п. И это очень интересный этап.