Сирийская эскалация: как переговоры о мире обернулись ужесточением войны
Перенос переговоров
Открытие в Москве представительства сирийского Курдистана может означать новый поворот в сирийском конфликте. За последнее время таких знаковых событий было много: информация о готовящемся вводе американских войск в Ирак; обвинения в коррупции Владимира Путина со стороны Белого дома; масштабное наступление сирийских войск; объявление о готовящейся интервенции Саудовской Аравии и ОАЭ в Сирию, одобрение этой инициативы Вашингтоном и резкая реакция Дамаска.
Кажется, именно со всеми этими событиями — уже свершившимися, ожидавшимися или готовившимися — и была связана непримиримость делегаций, участвовавших в женевских мирных переговорах. И власть, и оппозиция получили основания надеяться на такое изменение статус-кво, которое позволило бы им вести переговоры с более выигрышных позиций.
Три уровня конфликта
Сирийский конфликт имеет три измерения — внутристрановое (между Асадом и оппозицией, между разными группами оппозиции); региональное (Иран против Саудовской Аравии, Турция против Ирана, все против джихадистов и т.д.) и глобальное (Россия против коллективного Запада).
Если рассматривать глобальный уровень противостояния, то для Москвы конфликт имеет значение при выстраивании отношений с Западом, с одной стороны, и для общего позиционирования России в мире — с другой. То, что Москва рассматривает операцию в Сирии как инструмент «принуждения к дружбе», — мысль известная. Однако это очень упрощенное толкование линии Кремля.
Как показал опыт начала 2000-х, сотрудничество на антитеррористической платформе способно быть эффективным в ситуации позитивного настроя обеих сторон. В случае с Сирией речь идет скорее не об общей битве против террористов (тем более что единого их списка как не было, так и нет), а о демонстрации способности Москвы решать серьезные задачи вдалеке от своих границ и о ее незаменимости на этом направлении.
Для США, с одной стороны, за последние годы Ближний Восток утратил свое первостепенное значение во внешней политике США — и из-за ее общей переориентации на Азиатско-Тихоокеанский регион, и из-за снижения зависимости страны от ближневосточной нефти. Вашингтон хотел бы уйти с Ближнего Востока, переложив ответственность за тяжелый регион на союзников. Однако этот уход не должен выглядеть как поражение или утрата влияния и тем более не должен создавать новые угрозы безопасности США (например, в виде джихадистской активности). Плюс к тому — у Вашингтона сохраняется историческая ответственность за Ирак.
Все это вроде бы создавало условия для продуктивного взаимодействия России и США. И на протяжении первых лет сирийского конфликта оно худо-бедно существовало (соглашение о химическом оружии было ярчайшим его проявлением). Однако затем по мере ухудшения российско-американских отношений стали нарастать трудности, а после начала российской операции в Сирии Москва получила в регионе возможности, не сопоставимые с американскими.
В результате на сегодняшний день взаимодействие Москвы и Вашингтона по Сирии развивается по двум линиям. С одной стороны, есть продуктивное сотрудничество по линии Лавров — Керри. В нем присутствует понимание асимметричности и непротиворечивости интересов двух стран, общности нависающих над ними угроз. Кроме того, внешнеполитическим ведомствам вообще свойственна нацеленность на диалог, а профессиональная составляющая в их взаимодействии очевидно превалирует над политической.
Другая линия более конфронтационна. Представляющие ее в Кремле и Белом доме группы влияния, кажется, рассматривают ситуацию в Сирии исключительно как производную от общей российско-американской повестки дня и акцентируют внимание на возможностях силовых решений. Жесткие внешнеполитические инициативы и заявления Вашингтона говорят об усилении именно этой линии.
Активизация вооруженных действий со стороны Дамаска при поддержке российских ВКС может рассматриваться как ответ на заявления американцев о вводе войск: Дамаск и Москва спешат установить контроль над ключевыми районами.
Региональное измерение
Все эти перипетии своеобразным образом транслируются и на региональный уровень конфликта, где Россия после начала операции ВКС также стала одним из игроков. Это создает проблемы: по мере вовлечения в сирийские дела Москве становится все труднее позиционировать себя как медиатора, к чему она всегда стремилась. Свидетельством этому стал кризис в отношениях с Турцией.
В результате сегодня в Сирии комплекс глобальных противоречий накладывается на многочисленные чисто ближневосточные противоборства, региональные державы пытаются использовать США и Россию в собственных интересах (как это всегда и было), сохраняя при этом известную независимость.
Формирование в Эр-Рияде единой оппозиции при подготовке к женевским переговорам и исключение из нее по настоянию Турции крупнейшей группы, представляющей интересы курдского населения, создало возможности для Москвы привлечь курдов на сторону Дамаска (несмотря на сохранение разногласий между курдами и правительством). Таким образом, активизация военных действий и открытие в Москве представительства сирийского Курдистана, которое укрепляет связку Дамаск — Москва — курды, демонстрирует продолжение конфронтационной линии Кремля в отношении Анкары. Это ответ одновременно и на региональный, и на глобальный вызовы.
Последовавшие за этим алармистские заявления Эр-Рияда и других ближневосточных столиц в поддержку оппозиции, обещания интервенции со стороны Турции, в свою очередь, стали ответом на действия Москвы и Дамаска.
Несмотря на то что некоторые из этих событий произошли уже после срыва переговоров, они так или иначе ожидались, и стороны конфликта оказались попросту не готовы к диалогу.
Роль субъективизма
Все эти события ярко выявляют чрезвычайно опасные тренды в современной мировой политике.
Важнейший из них — это рост субъективизма. Эскалация напряженности на глобальном и региональном уровнях, активизация боевых действий, угрозы введения войск и проч. оказываются вызваны изменением баланса сил в политической элите одной страны, сиюминутной победой «ястребов» над «голубями».
Эта тенденция характерна не только для США, но и для других игроков — как региональных, так и глобальных. Можно вспомнить о внутрисаудовском политическом противоборстве, и о российско-турецких отношениях, и о многом другом. Речь, конечно, не идет о возвращении мира в XIX, XVIII или еще какой-нибудь век, но о возрастании роли личностного фактора в чрезвычайных обстоятельствах, когда правила игры неопределенны, а международные институты практически парализованы.