Годовщина Победы: возможен ли праздник без истерии?
Дисциплинировать и наказывать
Горячие дебаты вокруг празднования 9 мая накануне 70-й годовщины окончания Великой Отечественной войны содержат очевидный парадокс. Эти дискуссии выявили, что Россия, пытаясь использовать набор тезисов о победе в войне для доказательства своей «естественной» принадлежности к Европе, добилась обратного эффекта: риторика Кремля лишь отталкивает Россию от Запада в целом и Евросоюза в частности. Отсутствие на параде Победы многих западных лидеров — тому подтверждение.
Главной причиной растущего разобщения является, конечно, не злоумышленная попытка враждебных русофобов переписать или фальсифицировать историю. Проблема лежит намного глубже.
Во-первых, риторика российской власти, замешанная на тотальном прославлении российской истории, не может признать, что вспоминать прошлое можно по-разному, а не только через военные парады и церемониальные поминовения. И российское государство совершенно против того, чтобы в этой деликатной сфере сами граждане решали, что допустимо, а что нет. Государство хочет «дисциплинировать и наказывать».
Группа девушек недавно была арестована за исполнение танца на фоне мемориала Великой Отечественной войне в Новороссийске. Похожий инцидент произошел с другой группой школьных танцовщиц в Оренбурге, которые показали тверкинг-шоу с элементами цветов георгиевской ленточки, самым популярным символом российской военной славы. Через несколько дней прокуратура Татарстана начала расследование по поводу оперы «Джалиль», в которой местные коммунисты увидели «прямую параллель... между советским строем и нацизмом».
В этой ситуации есть прямое сходство с постепенным проникновением теологии в российские политические дебаты. В самом деле, все это началось с кампании по защите «религиозных чувств верующих» — от заключения в тюрьму участниц группы Pussy Riot до увольнения директора Новосибирского театра за постановку спектакля «Тангейзер», воспринятого некоторыми прихожанами церкви как оскорбление. Затем сакрализация распространилась и на политику памяти.
В поисках русофобии
Этические противоречия этих случаев бесспорны. Но главный вопрос заключается в том, может ли общество практиковать иную политику памяти, отличающуюся от официального траура. Российский ответ на этот вопрос — жесткое «нет». Это объясняет и раздраженную российскую реакцию на недавнюю выставку, посвященную Холокосту, в Тартуском музее искусства в Эстонии; некоторые ее экспонаты содержали ироничные элементы и аллюзии, которые Москва интерпретировала как насмешку над жертвами фашизма. Такое обвинение эстонских хозяев и польских авторов выставки в кощунстве полностью соответствует жесткому официальному пониманию памяти о войне в России.
Это напоминает и историю с эстонским социальным роликом, в котором девочка сначала отказывается говорить со встреченным на улице мальчиком по-русски, а потом, узнав, что он турист, охотно соглашается. Российская интерпретация этой сценки состояла в том, что таким образом эстонским детям навязывают языковый национализм и чуть ли не русофобию. Но сам автор ролика хотел сказать жителям Эстонии совсем другое: «Если ты умеешь говорить на разных языках, то говори на них, не будь зашоренным».
Российская власть, заведомо занимая оборонительную позицию. категорически отказывается принять, что трагедию можно не только оплакивать, но также и преодолевать через перформансы. Возьмем, к примеру, одну из самых противоречивых фотографий польского художника Збигнева Либера, выставленную в тартуском музее: сам автор интерпретирует ее как жест освобождения от трагического опыта прошлого через открытые, жизнеутверждающие улыбки. Или же возьмем танец пожилого бывшего узника на фоне концентрационного лагеря — разве он не символизирует победу жизни над смертью, пусть и через свой особый художественный язык? Интеллектуальная традиция России представлена такими великими именами, как Михаил Бахтин, который много писал о стабилизующей функции смеха, — наверное, такая страна могла бы быть более открыта для альтернативных осмыслений памяти.
История: прошлое или будущее?
Во-вторых, сегодня в России, похоже, не понимают разницу между «реабилитацией фашизма» (в частности, в балтийских странах) и совершенно отличным от нее публичным отношением к истории как к человеческой трагедии, разделение участников которой на правых и виноватых может быть условным. Другими словами, Россия желает взять историю в свое будущее, в то время как многие в Европе хотят оставить историю в прошлом и не вставать перед моральным выбором между двумя диктатурами — Третьим Рейхом и Советским Союзом.
Показанные недавно в Эстонии два фильма о войне и ее ранах — «1944» и «Фехтовальщик» — хорошо отражают попытку обозначить ту дистанцию, которая отделяет эстонцев от старой травмы подчинения иностранным державам. Оба фильма рассказывают историю, резко отличающуюся от российской. Они скорбят о трагическом разделении внутри своей нации, но отказываются осуждать с сегодняшней точки зрения своих соотечественников, которые в силу многих (и часто не зависевших от них) обстоятельств боролись не только против иноземных оккупантов, но также и друг против друга.
Но ведь примерно так же «белые» и «красные» убивали друг друга в послереволюционной России. И когда речь идет о тех событиях почти столетней давности, российское общественное сознание допускает радикальный пересмотр советского противопоставления одних другим; тот раскол внутри русской нации считается катастрофичным. Тогда почему нельзя в чем-то похожим образом подойти к событиям Великой Отечественной? Почему бы не признать право других народов на свой собственный вариант исторического примирения, на отношение к прошлому как к трагедии, преодоление которой возможно только на основе общенациональной идентичности?
Россия только выиграла бы, попытавшись понять другие версии истории, выходящие за пределы самовосхваления, и приняв допустимость иных форм памяти о прошлом. Иначе граница между празднованием и истерией станет еще более размытой.