Цена жизни: почему теракт во Франции расколол российское общество
Свобода в обмен на безопасность
Атака террористов на Париж — событие неудобное для всех участников общественной дискуссии в России. Превратить его в сильный аргумент в поддержку своих политических взглядов не получается ни у кого.
Для условных западников теракты означают, что на земле больше нет безопасного места — а ведь мы так надеялись в этом вопросе именно на Европу. Теперь западникам приходится отвечать на неприятные для себя вопросы, связанные с пределами толерантности. При этом обозначилась вполне реальная угроза прихода к власти в странах Евросоюза правых партий и всеобщий разворот к «государству безопасности» — и что тогда будет со свободой? Частным случаем тут выступает кризис Шенгенского соглашения, которое для многих в России за последнее десятилетие стало примером разумного устройства мира.
Условным патриотам и почвенникам в России сейчас приходится не легче, даже если они пытаются делать хорошую мину. Их аргумент, уже озвученный российским телевизором, понятен — в мире, охваченном войной, за свободу приходится платить безопасностью. Свобода мешала Франции ловить террористов, а в перспективе и вовсе уничтожит европейцев.
Чтобы использовать такую аргументацию, почвенникам требуется обладать некоторой долей забывчивости. Накануне над Синаем рухнул российский самолет. И хотя выводов официального расследования все еще нет, реакция официальной Москвы и эвакуация туристов вполне красноречиво говорят о том, что катастрофа лайнера — следствие теракта. То есть мы с французами оказались в одной лодке, даже если считаем, что все еще плывем в разных. У нас, может, и нет свободы, но террористы атакуют все равно. Для запрещенного в России «Исламского государства» мы такой же Запад, как французы. И если военная операция РФ в Сирии изначально выглядела тактической авантюрой, то после гибели А321 и парижских атак мы обнаружили себя в строю западных комбатантов против новых варваров.
Главная проблема наших почвенников в этом контексте связана с тем, чтобы как-то определить теперь, чем, собственно, они отличаются от «Исламского государства» в сфере идеологии. Исламисты против западного общества потребления, и наши патриоты тоже. Исламисты готовы вести войну на уничтожение с Западом, и в России есть такие горячие головы.
Словом, предсказуемый раскол российского общества по поводу парижской трагедии отягощен кризисом мировоззрения. Западники догадываются, что Европа неидеальна, почвенники опасаются найти в зеркале отдельные черты, характерные для шейхов-головорезов.
«Война аватарок»
Расколу в обществе способствуют еще два важных вопроса — о нашем отношении к исламу и о границах эмпатии.
Очевидно, что война с исламом — это худший выбор, который сейчас может сделать западный мир, включая Россию. Вместо войны речь должна идти об ассимиляции — на идею «всемирного халифата» Запад может ответить только идеей свободы для всех, включая мусульман. Если Запад поможет мусульманам стать европейцами, то ставки в этом идеологическом сражении уравняются. Если объявит врагами — ряды террористов пополнятся.
Вопрос об эмпатии, то есть о том, почему мы сочувствуем одним бедам больше, а другим меньше, активно дискутируется в России после Парижа. Особенно его любят патриоты — дескать, детям Донбасса вы не сочувствовали, а вот по поводу Парижа всполошились.
Теракт в Бейруте на прошлой неделе, когда от рук исламистов погибли 43 человека, остался почти незамеченным. А еще была атака исламистов на христианский колледж в Кении в апреле, когда погибли 217 человек. К югу от Сахары наша эмпатия почти никогда не добирается. И, как ни странно, даже после гибели лайнера А321 никто не перекрашивал аватарки в Facebook в цвета российского флага (включая самих россиян).
Кажется, происходит так вовсе не потому, что те, кто сочувствуют парижанам, в целом бесчувственные и циничные люди. Сошлось несколько факторов, почему Парижу сочувствовать легко. Во-первых, люди, к сожалению, всегда ассоциируют себя не с абстрактным человечеством, но со «своими», а парижане, сидящие в кафе или развлекающиеся на рок-концерте, скорее всего, «свои».
Во-вторых, в отличие от конфликта на Донбассе, где тоже были «свои», в случае с Парижем очень легко понять, кто прав, а кто виноват, зло настолько карикатурное, что отождествить себя с ним никак нельзя. Наконец, в случае с российским самолетом эмпатия была сдержана тем, что катастрофу до сих пор пытаются представить не как атаку зла на наших граждан, а как техническую неполадку. В последнем случае возможные политические риски версии с терактом и отсутствие достоверной информации лишили нас, россиян, шанса получить сочувствие мира.
Было бы очень хорошо сочувствовать в равной степени всем, но если уж приходится выбирать, то наш выбор посольства, к которому нести цветы, не оставляет сомнений — мы европейцы.