Глеб Абакумов: "В отношении науки власть пока непредсказуема"
В институте металлоорганической химии имени Григория Разуваева, своего учителя и друга, вы уже порядка 50 лет. Четверть века возглавляли, а ныне – научный руководитель. Академическая наука в России развивалась на ваших глазах, при вашем участии. Вы разное переживали – и взлеты, и падения. На примере вашего института меня интересует, как выжили, и как живет наука сегодня?
Директором я стал с 1 января 1989 года. Времена и тогда были непростыми, но мы еще не понимали, что может быть куда тяжелее, как оказалось после распада СССР. Чтобы выжить в наших условиях, надо не просто существовать, а еще и показывать миру, что мы неплохо работаем. Да, заработная плата была минимальной, а финансирование – таким, что не хватало даже на текущие нужды. Нужны реактивы, нужны газы. Скажем, жидкий азот, который стоит денег, необходим всему институту и регулярно. А для ядерных магнитных спектрометров, а это один из главных инструментов, нужен жидкий гелий – его надо достать и купить.
Когда денег стало не хватать абсолютно, появились научные фонды, где можно было получить гранты. Первым был Российский фонд фундаментальных исследований, где можно было получить средства за работы мирового уровня. Потом появились и другие гранты, в частности, грант научных школ. Это были маленькие деньги, но, тем не менее, их выдавали через конкурс раз в два года. Все эти гранты по научной школе с начала 90-х и по сей день я выигрывал – правда, начиная с будущего года, этого не будет. Наш природный идиотизм дошел до того, что руководители научной школы должны иметь возраст до 50 лет. Так решили основатели программы, но это же глупость.
В череде других таких же глупостей…
Эта глупость – вопиющая. Потом появился Российский научный фонд – там гранты больше. Мы начали выигрывать и эти гранты, а, чтобы побеждать в конкурсах, надо работать. Работать должна молодежь, поэтому встал вопрос, где ее взять. У нас институт обновился очень сильно, и очень много молодых работает сейчас. На сегодняшний день, кроме 20 докторов, есть еще около 60 кандидатов наук. Если учесть, что у нас всего около 120 научных сотрудников, а примерно 80 из них – кандидаты и доктора. Это колоссальный результат.
Молодых специалистов где берете?
Я все время работал в университете. Работал 5 лет завкафедрой физической химии, хотя сам – органик. Организовал себе преемника, защитившего докторскую и возглавляющего кафедру сейчас. При университете мы создали лабораторию по координационной химии, вторую, связанную с оптическими свойствами полимеров, открыли при радиофаке. Фактически там мы платим деньги, а сотрудники работают в университете.
Фонды стимулируют привлечение молодежи, соответствие работ мировому уровню. Скажите, в нынешних условиях возможно ли соответствовать?
Вопрос очень нетривиальный. Возможно вести работы, которые будут соответствовать мировым тенденциям, но какое-то ограниченное время. Мы пробиваем тропинку, собираем там все, что растет. Далее это подхватывают другие, и тропинка превращается даже не в дорогу, а во взлетно-посадочную полосу. И до свидания. Можно уходить с дороги – мы уже не конкуренты. Можно найти другую дорожку рядом, что во многом зависит от наших способностей и до сих пор удавалось. Понимаете, в науке есть много аспектов, которые нам почти не доступны, прежде всего из-за приборных возможностей. Приборы, которые мы используем, стоят очень дорого, и в России их практически не делают.
Наверное, с импортом из-за санкций особенно тяжело сейчас?
Да дело даже не в санкциях. В нулевые годы мы, если можно так сказать, немного подлатались. Были какие-то деньги, на которые приобрели рентгеновский спектрометр, ЯМР-спектрометр, но со временем все приходит в застой.
И что делать?
На сегодняшний день мы этого не знаем. У нового президента РАН, нашего земляка, есть инициатива провести через власть налог с олигархов на научное оборудование. Александр Сергеев уже высказал эту идею Путину, и отрицать ее президент не стал, что уже хорошо.
Есть еще ряд проблем, связанных с бесправием в академии наук, которое случилось после 2013-го года. Теперь получается, что институты в академии ей не принадлежат, а право распорядителя отдано Федеральному агентству научных организаций. ФАНО – чисто бюрократическая структура, занимающаяся имуществом и прочими ненаучными вопросами. Они являются собственниками институтов, но за научную работу отвечать не могут. Они в этом некомпетентны, но отвечать вынуждены. А академия наук, которая по смыслу должна отвечать за институты, не отвечает по закону.
Академическое сообщество высказывает абсолютно логичные мысли. Возможно ли, чтобы здравый смысл восторжествовал? Вы сами в это верите?
Что бы я сейчас на это ни ответил, цена моим словам – копейка. Наши власти в этом деле пока непредсказуемы. Я знаю, в том числе от Сергеева, что президент выступает за подъем статуса академии. Ведь о чем говорит здравый смысл: сейчас, в условиях санкций, мы должны перейти на самообслуживание и в научной сфере, а без академии наук поднять такое практически невозможно. К сожалению, когда в нулевые годы у нас появились нефтяные деньги, победила идея вестернизации науки. А на Западе ее делают в основном в университетах.
Но там же всё по-другому устроено, и автоматической кальки быть не может?
Конечно. И у нас начали вкладывать, на их взгляд, безумные деньги в университеты. И что получилось: вузам дали приборы, и теперь они в основном стоят, потому что нужна обслуга из высококвалифицированных людей. А еще, как я уже упомянул, нужны материалы, но этого ничего нет. Вот и получилось, что система слабо работает, и загруженность ее мала.
Другое обстоятельство – времени у преподавателей на науку очень мало, потому что основную обучающую нагрузку с них никто не снимал. Они разрываются надвое. Если вы говорите, что наука должна развиваться в университетах, так создавайте условия.
У академической науки российской, без которой, понятное дело, развитие общества невозможно, есть перспективы приоритетности, конкурентности и лидерства? Как вы это видите?
Новый президент РАН считает, что всю науку на одном высоком уровне мы сейчас охватить не сможем. Но это не значит, что какими-то областями заниматься надо, а какими-то – нет. Это привело бы к ситуации, что где-то совершается настоящий прорыв, а мы не понимаем, что происходит. Поэтому Сергеев и говорит о трех уровнях. Там, где мы "мелко плаваем", должны быть хотя бы на уровне понимания. Пусть пока нет сил перехватить инициативу, но хотя бы знаем, что нужно сделать, чтобы продвинуться.
Следующим будет уровень, на котором мы сможем работать примерно наравне с другими – то есть, быть конкурентными. Наконец, у нас есть такие области, где возможны прорывы, инициатива принадлежит нам, и мы должны быть лидерами. Это возможно, но мы должны иметь крупные программы.
Вообще, Сергеев – сторонник таких программ, где задействовано большое число людей, и он сам в них работает. Но, как правило, все они реализуются за рубежом, хотя русские участники есть, и они играют значительную роль – не только идейно, но и материально, как было в случае с открытием гравитационных волн. Это в нашем Институте прикладной физики (ИПФ РАН – ред.) сделана значительная часть детектора, без которого эксперимент просто бы не удался. Но, как видите, за открытие кто-то получил Нобелевскую премию, а наших там нет. Наверное, в этом есть и политика, и коррупция, и всё, что угодно.
И всё же, вы говорите обнадеживающие вещи...
Если вдруг создадут такой фонд от налогов на олигархов, и деньги пойдут на оборудование, мы сможем быть в себе уверены. Но это если… Надо учесть, что у академии наук есть враги: они были всегда, и их присутствие ощущалось еще с ельцинских времен. Ему трижды подавались предложения о закрытии академии, и трижды он кидал бумагу в лицо и говорил: "Больше ко мне с этим не подходить". Сейчас таких записок не подают, но враги работают по-другому.